Е.А.Осокина (Москва)
Любить или не любить Достоевского
(Наблюдения над чтением и
восприятием текста)
Блеск и рукоплескание, по словам Еврипида
(Аверинцев, 192), должно сопровождать человека, пожелавшего вынести свое слово
«в середину круга сограждан». Но лишь «зельем против забвения» названы
письмена. Книги, по Платону, грозят извратить и подменить собой личностный
контакт между собеседниками, между учителем и учеником. Итак, перед нами Слово,
Книга, Автор и Читатель.
О силе слова известно давно и хорошо (Касаткина,
9-10), слово сакрализовано, без слова ничто не могло быть оформлено, выражено и
передано. Сила запечатленного слова увеличивается временной наполненностью его
существования и самым разным отношением к нему читателей. Воздействие слова
усиливается и личностью автора – творца этого слова. Творец уподоблен
художнику, пользующемуся разнообразными «хытростями» в словесном искусстве, что
определяет наше восприятие. Эстетическое восприятие художественного
произведения, то есть наше ощущение от читаемого и представляемого в контексте
нашей образованности, оказывается немаловажным, даже ключевым, в оценке
произведения. От четко сформулированного ответа на вопрос «нравится/не
нравится, люблю/не люблю» зависит очень многое не только в представлении о произведении
и его авторе, но и в представлении об отвечающем. В очень простой опросной
схеме этот вопрос вызывал наибольшие трудности: оказывается, неимоверно трудно
для взрослого человека, в отличие от ребенка, сказать «люблю» или «не люблю» о
неясном для себя предмете. (Как говорил Смердяков, ненавидевший «всю Россию»:
«По необразованности своей он [русский мужик] никакого чувства не может
иметь».) И эта неясность представлений применительно к феномену Достоевского
велика и в начале XXI
века.
В оценке творчества Ф.М.Достоевского наряду с
ответами опрашиваемых очень хорошо иметь в виду три основательные, известные и
наиболее интересные для нашей темы работы: «Проблемы поэтики Достоевского» М.М.Бахтина
и «Эстетический канон Достоевского» Бориса Грифцова – в качестве источников
положительных оценок творчества Достоевского; лекция о Достоевском Владимира
Набокова – в качестве источника, универсального и чуть ли не единственного,
отрицательных оценок. Любопытно, что практически все ответы, разве с небольшими
поправками и за редким исключением, соотносятся с указанными источниками, и это
выявляет удивительную особенность в оценке творчества крупнейшего художника,
отмеченную Ю.Н.Карауловым – главным редактором и руководителем проекта «Словарь
языка Достоевского», - шаблонность, неоригинальность и повторяемость
формулировок, особенно отрицательных, передающихся из уст в уста. Эта мысль
подтверждается выявленным в результате опроса фактом неясного представления о
творчестве великого художника, лишь по детским и юношеским впечатлениям от
прочитанного. Большинство опрашиваемых – а это мужчины и женщины от 20 до 80
лет, с разным образованием – читали произведения Достоевского в школе или на
первых курсах вуза, впоследствии не обращались к его наследию (опрос участников
Старорусских чтений не производился), а оценивали его с помощью пусть даже и авторитетных,
но чужих формул, касающихся особенностей творческого наследия и самой личности
писателя.
Своеобразие Достоевского как художника
состоит в том, что он «сотворил новое» (Бахтин, 298) – принес особые формы
художественного видения и потому сумел открыть и увидеть иные стороны человеческой
натуры и его духовной жизни. Его творчество становится «чистым эстетическим
феноменом, находящем аналоги только в достижениях старинной культуры»,
показывающих, что «высшие создания искусства, в самих себе имея цель…действием,
а не рассказом производят очищение страстей». (Грифцов, 202) «Достоевский –
огромный мастер, исключительный художник, потому что каждое слово становится
позицией и обретает своего творца» (Там же, 206). «Каждый читатель Достоевского
по особой возбужденности своей узнает этот специфический воздух его романов,
эту душевную музыку, которая первее событий, обстановки, предметов споров и
характера самих героев. Часто бывает не нужно перечитывать весь роман: одна
страница, одна сцена, одна фраза вводит в удивительный мир переживаний» (Там
же, 203). Ни один роман Достоевского не бывает законченным на бумаге – он
должен заканчиваться в душе каждого из читающих его собственным выбором, а это
и бывает камнем преткновения: кому-то эта свобода приятна и дорога, кому-то
тяжела и обременительна, не по силам. И тогда, требуя грубой, примитивной
определенности, читающий уходит от истины в непроглядную тьму.
Итак, «в произведениях Достоевского нет
окончательного, завершающего, раз и навсегда определяющего слова. Поэтому нет и
твердого образа героя, отвечающего на вопрос «кто он?». Здесь есть только
вопросы «кто я?» и «кто ты?». Но и эти вопросы звучат в непрерывном и
незавершенном внутреннем диалоге…» «Заочное» слово, подводящее окончательный
итог личности (т.е. определяющего выбор читателя. - О.Е.) не входит в замысел автора... Уже сказавшего свое последнее
слово нет в мире Достоевского» (Бахтин, 279).
Необходимо также помнить о роли книги – печатного слова – в
культуре и общественном сознании. Если она позиционируется как главная,
тогда книга уникальна, священна, ее роль сакральна вплоть до священности не
только слова в книге, но и буквы. Если роль книги второстепенная, тогда книга обесценивается,
превращается в текст – самоцельное произведение – и часто воспроизводится в
расчете на массовое восприятие, а значит – усредняется и упрощается вплоть до
слогана – шаблонной формулировки, что приводит к разрушению личного контакта с
произведением за отсутствием оного, а в терминологии диалогичности означает диалог-конфликт (Лукин, 159), то есть
непонимание и неприятие не только нового, но и вообще текста. Произведения
Достоевского, оказавшись в ситуации перепроизводства текста в условиях массовой
культуры, вектор которой направлен на упрощение, своеобразную люмпенизацию
формы, удерживаются между этими крайностями – сакрализация и диалог-конфликт. И
судить об этом тоже можно по тем оценкам, которые дают опрашиваемые – самые
разные в возрастном, образовательном и культурном отношении люди.
На возможность изменения представления о
тексте натолкнул один опыт прочтения. В частной беседе с пожилым профессором – не
филологом – при упоминании о Ф.М.Достоевском прозвучало мнение, что это
гениальный писатель, но представление это 50-летней давности, и что хотелось бы
прочитать сейчас «Бесов». Через какое-то время пришлось выслушать абсолютно
противоположное мнение: страшно разочарован, невозможно читать, разорванный
сумбурный текст, что за оценки творчества Тургенева, писавшего не в пример
лучше… Возражать я не стала. Открыла роман наугад и попала как раз на то самое
место, где устами героя Достоевского – Степана Трофимовича – высказывается
суждение о Базарове. Затем шло рассуждение о русском и французском уме, но не
Достоевского, так как это не журналистика, а того же героя (ПСС в 30-ти тт.
Т.10, с.288-290). Было странно, что профессор даже не обратил внимания, что
слова принадлежат одному из персонажей, что у каждого персонажа своя партия, и
эти многочисленные партии, переплетаясь и взаимодействуя, никогда не
смешиваются и не являются позицией самого Достоевского. На глазах у читателя
происходит великое столкновение разных позиций, закрепленных за персонажами. Листая
роман, останавливая взгляд на случайных местах, можно было только поражаться
неоднозначности и красоте текста, мастерству автора, на что и было указано
позже профессору. Через пару недель он сам признался, что, обращая внимание на все
это, он стал иначе воспринимать текст и видит достоинства и прелесть этого
произведения. Так небольшое вмешательство в чтение изменило восприятие текста
на прямо противоположное.
Интересно было узнать, а что думают и знают о
Достоевском люди сейчас? Материалы, отобранные в результате расспросов самых
разных людей, представляются.
|
№ п/п |
пол |
возраст |
Люблю\не люблю |
Что нравится\не
нравится |
Почему |
|
1 |
м |
21 |
Люблю |
БрК несравнимы ни с чем; ЗМ сильно выигрывают на фоне «В круге
первом» ПН читал в школе, тоже нравилось |
При чтении передо
мной встают вопросы, на которые мне хочется ответить, и они очень важны для
дальнейшей жизни. Это некий ключ к подсознанию и оценке мира, в котором мы
живем. |
|
2 |
м |
60+ |
Скорее нет |
|
Впечатление
произвел, но психологически тяжело. Читал лет 40 назад. Язык замечательный |
|
3 |
м |
70+ |
Не могу сказать, хотя писатель великий |
Нравится 1.ПН 2. Бс |
Хорошо сделано. Пд – хуже всех, Д-ий
не справился |
|
4 |
м |
50+ |
Нет, хотя писатель замечательный |
|
Не нравится сам
мир, который описан, фабула |
|
5 |
ж |
ок.50 |
Скорее нет |
читать тяжело |
Большая
концентрация моральных уродов |
|
6 |
ж |
50 |
Что-то да, что-то нет |
БрК нравится ПН нет |
Скучно читать |
|
7 |
ж |
50 |
люблю |
БрК, Пд, ПН Сюжет Психологизм образы |
Как человек
русский люблю поковыряться в душе, подумать о смысле жизни. Бс – очень
нравятся. Не нравятся
фельетоны, «Кроткая» |
|
8 |
ж |
60+ |
Не знаю, но начав читать оторваться не могу |
Бс ПН |
Гипнотичность. Сила и мощь языка. Искренность. |
|
9 |
ж |
60+ |
Гений, но не люблю |
|
Жестокий талант
(по опр-ю Михайловского) Ковыряется в душе.
По силе может сравниться с ним разве что Платонов. Платонова люблю. |
|
10 |
ж |
До 40 |
Люблю, но читала в ранней юности |
Ид |
Образ Мышкина
нравится |
|
11 |
ж |
40+ |
Он – собр.соч. -таинственно исчез из дома |
СС |
Особое слово,
представленное в дискурсе. Не тип героя, как в 18-м веке, а слово (у Дост. не дискурс, а столкновение голосов. – Бахтин) |
|
12 |
ж |
40 |
нет |
|
Претит его
антисемитизм. Говорил «полячишка» (Набоков,
201) |
|
13 |
м |
70+ |
люблю |
Душу задевает |
Изменил
общественное сознание (на что обращал внимание
Вл.Соловьев. – прим.авт.). |
|
14 |
м |
До 40 |
Не люблю |
Читал «Дневник писателя» за один год, а так
школьное знание |
Выявляет проблему,
показывает, что, но не говорит, КАК
решить, не дает ответ – значит, не выполняет основное предназначение
интеллигенции давать план, что делать. |
|
15 |
м |
До 40 |
Не люблю |
«Дневник писателя» (Это танцы с бубном
вокруг Константинополя, благородногневные филиппики против жидов и либералов) |
-Претит его
церковность (знание Истины, явленное в священных текстах. – Опр-е отвечающего); -Считает себя
носителем окончательного знания; -Его творчество не
приносит волшебного чувства растворения в авторском мире – цели чтения худож.
пр-я |
|
16 |
м |
До 70 |
? |
ПН БрК |
При первом раннем знакомстве ПН совершенно не произвел должного впечатления. Проза показалась тяжелой и вязкой, как глина, сюжетные линии и герои перемешивались. (=Набоков, 189-193) Через 5 лет после неудачного первого знакомства в
«Карамазовых» поразила сама атмосфера, мощное силовое поле, звуковая сторона
текста. Весь роман, казалось, был создан мудрым и «продвинутым»
современником: он представлял собой большой симфонический оркестр с яркими
сольными партиями и сложной инструментовкой. «Преступление» произвело не
столь сильное впечатление. |
|
17 |
ж |
до 60 |
Люблю |
БрК |
Мысли и способ подачи их |
Выводы по представленным
ответам:
1. Высказывания опрашиваемых самые разные: от полного неприятия (4, 12, 14,
15) до восхищения и отношения к произведениям Достоевского как к сакральному тексту (1, 7, 13, 17), с восприятием
его не только по словесному ряду, но и по
глубинному смыслу. И это не простое видение, а диалог «Слово-Читатель», заставляющий
отвечать.
2. Неприятие Достоевского-художника связано, в первую очередь, с незнанием
предмета: очень давним чтением художественных произведений, как правило в школе
(почти все отвечающие), – что заставляет выуживать из памяти когда-то
услышанное или просто использовать чужие формулировки; во вторую очередь –
эстетической оценкой феномена писателя только через публицистику, которая не
является художественным текстом (14, 15).
3. Психофизиология в восприятии произведений Достоевского проявляется в
резкой неприязни читателей, страдающих той же болезнью, что и Достоевский, или
узнающих себя в персонажах, ни один из которых не является положительным.
4. Заместительное восприятие порождает неверное суждение:
– игнорирование слова, видение не текста – словесной ткани произведения, –
а только изображаемой автором картины и олицетворенных действующих лиц, как в
кино (2, 4, 5, 6, 10), причем картины и лица настолько реальны, что вызывают
отвращение, но почему-то к Достоевскому;
– отождествление персонажей с автором, оценка их высказываний через образ
автора и обвинение автора в позиции персонажа (5, 9, 12);
– отождествление себя с образом автора и предъявление претензий к
Достоевскому за несовпадение со своими личными чаяниями (3, 14, 15).
5. Странно выглядят ответы специалистов-лингвистов, сделавших тексты
Достоевского предметом своих исследований: они или не могут ясно сказать «люблю
или нет», объясняя это неимоверной сложностью вопроса, но тут же начинают
отмечать недостатки и с чем автор не справился, или говорят, что все знают про
«слово Достоевского», диалогизм, полифонизм… но не любят. Такие ответы
свидетельствуют о непонимании, невидении изучаемого текста, о применении не
того инструментария. Сам М.М.Бахтин, говоривший о диалогизме и полифонии в
романах Достоевского, считал, что это металингвистические понятия, и
диалогические отношения между словами, предложениями и текстами в лингвистике
невозможны, а возможны только между смысловыми позициями, что и порождает
особое явление – двуголосое слово.
6. Как всегда, непростая история с весьма распространенным обвинением
Достоевского в антисемитизме. Абсолютно точно, что художественные произведения
никакого материала для этого обвинения не дают! Обвиняющие писателя в
антисемитизме просто уверены в этом, хотя привести подтверждений не могут,
кроме употребляемого Достоевским слова «жид» и производных, и то в публицистике,
что было для того времени нейтральным словоупотреблением, а также высказывания
В.Набокова в английской лекции, что Достоевский «терпеть не мог поляков, немцев
и евреев» (Набоков, 201). Достоевский же никогда не был замечен в расовой
ненависти, но пытался говорить об очень непростых проблемах, связанных с
существованием чужой – «чуждой» – культуры внутри коренной культуры, status in statu, и об опасностях, подстерегающих коренную
культуру, которая может быть уничтожена при получении главенства
представителями чуждой культуры (ПСС, т.25, с.86). На «обличительные» письма образованных
евреев он отвечает в Дневнике писателя за март 1877 года (ПСС, т.25, с.74–88)
призывом «к полному и духовному единению племен и никакой разницы прав… И если
высокомерие их, если всегдашняя «скорбная брезгливость» евреев к русскому
племени есть только предубеждение, «исторический нарост», а не кроется в каких-нибудь гораздо более глубоких тайнах его закона и
строя – то да рассеется все это скорее и да сойдемся мы единым духом, в
полном братстве, на взаимную помощь и на великое дело служения земле нашей,
государству и отечеству нашему! Да смягчатся взаимные обвинения, да исчезнет
всегдашняя экзальтация этих обвинений, мешающая ясному пониманию вещей. А за
русский народ поручиться можно: о, он примет еврея в самое полное братство с
собою, несмотря на различие в вере… Но для полного братства нужно братство с обеих сторон…Вопрос в
том: много ли удастся сделать этим новым, хорошим людям из евреев, и насколько
сами они способны к новому и прекрасному делу настоящего братского единения с чуждыми им по вере и по крови
людьми?» (ПСС, т.25, 87-88) Эта мысль не оставляла Достоевского и при создании последнего
большого произведения «Братья Карамазовы». Кроме того что слово «братья»
вынесено в заглавие романа, кульминационная пятая книга, где помещен разговор
Ивана с Алешей о смысле Божьего творения, легенда о Великом Инквизиторе,
ключевой разговор Ивана со Смердяковым, названа так же, как и вторая часть
второй главы Дневника за март 1877 года: Pro i contra.
Вся история XX
века подтвердила опасения и предположения Ф.М.Достоевского.
7. Наиболее точными оказались ответы положительные, и особенно те, которые
показывают сакральное отношение к текстам Достоевского, потому что эти
отвечающие ведут полезный диалог с текстом в процессе чтения и за каждым словом
видят глубинный смысл, помогающий отвечать на жизненно важные вопросы (1, 17).
И эти ответы принадлежат 20-летнему юноше, вступающему на жизненное поприще, и
иностранной исследовательнице русской литературы – тем, кто стремится прочесть,
понять и насладиться этим.
Достоевский как в целой
большой форме, так и в отдельном высказывании и словоупотреблении (это очень
хорошо показано в идиолектическом «Словаре языка Достоевского») выступает
замечательным мастером, «играющим в бисер» на всех уровнях текста и не
допускающим ошибок – все продумано и взаимосвязано, все звучит и играет.
Из романа «Бесы»:
«А теперь, описав наше загадочное положение в
продолжение этих восьми дней, когда мы еще ничего не знали, приступлю к
описанию последующих событий моей хроники, и уже, так сказать, со знанием дела,
в том виде, как всё это открылось и объяснилось теперь. Начну именно с восьмого
дня после того воскресенья, то есть с понедельника вечером – потому что в
сущности с этого вечера и началась «новая история». – И далее появляется
Ставрогин, сидящий в своем кабинете в семь часов вечера. Числовые указания
вызывают ассоциации с семью днями творения мира (6+1) и восьмым днем, длящемся
дольше века. Новая история начинается в конце времен, и все, что происходит,
происходит в безвременье, где только и могут быть «бесы» – запредельная картина
реализации чуждого мира.
Или описания, построенные по принципу усиления
и контраста:
«…[Юлия Михайловна] принялась везде «защищать» Варвару Петровну, конечно
лишь в самом высшем смысле, то есть по возможности в самом неопределенном…
…Петр Степанович перезнакомился почти мгновенно со всем городом, в первые
же четыре дня после своего появления…
…Он [Ставрогин] сидел в углу на диване, одетый как бы для выхода, но,
казалось, никуда не собирался…»
Или – в «Сне смешного
человека» – мгновенная смена ракурса, делающая текст кинематографичным и создающая
ощущение раскачивания на качелях:
«И вот, когда я смотрел на небо, меня вдруг схватила за локоть эта
девочка. Улица уже была пуста, и никого почти не было. Вдали спал на дрожках
извозчик. Девочка была лет восьми, в платочке и в одном платьишке, вся мокрая…»
И это только капли, наугад открытого текста-моря!
Проявились шаблонные отрицательные формулировки
в оценке творчества Достоевского, уходящие корнями в один текст – лекцию
В.Набокова о Достоевском, читавшуюся для западного слушателя и не переведенную им
самим на русский язык, но получившую распространение в критике. Сам по себе
этот текст очень интересен в своем исключительном подборе и воспроизведении претензий,
которые можно бы было предъявить автору при человеческой и филологической
слепоте и глухоте. Поэтому указанные отрицательные черты феномена Достоевского
условны, источником и образцом отрицательных характеристик для несведущих быть
не могут, а служат лишь инструментом для воплощения истинной идеи в оценке
мастера мастером. В.Набоков – прекрасный
писатель, эстет, тонкий ценитель русского языка, патриот – не мог не видеть
достоинств русского «гения искусства» (Набоков, 219), создавшего не так просто
читаемые и легко постигаемые произведения. Более того, Набоков так хорошо
видел, понимал и ценил приемы Достоевского-мастера, что использовал эти приемы
при написании своей лекции о Достоевском, тем самым «закодировав» этот текст,
как шахматную партию, сыгранную наоборот. (Идее отражения жизни-партии, как в «страшном
зеркале» Достоевского, посвящен и роман «Защита Лужина».) И как в монологе
Инквизитора – «шедевре ораторского искусства» – «отрицательная аргументация
вдруг оборачивается положительной: обвинительная речь становится величайшей в
мировой литературе теодицеей» (Мочульский, 533), так и лекция В.Набокова, представляя
всю немыслимо отрицательную аргументацию неприятия мира Достоевского, является
хвалебным гимном великому русскому гению.
Упоминаемые
авторы:
1. Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977.
2. Проблемы поэтики Достоевского // М.М.Бахтин. Собрание сочинений. Т.6.
– М., 2002.
3. Борис Грифцов.
Эстетический канон Достоевского // Вопросы литературы, 2005, № 2.
4. Федор
Достоевский. 1821-1881 // Владимир Набоков. Лекции по русской литературе. – М.:
Независимая газета, 1996. С.173-219.
5. Касаткина Т.А. О
творящей природе слова. М., 2004.
6. Лукин В.А. Кризис
и текст // Русское слово в русском мире – 2005. М., 2006. С.126-167.
7. Достоевский.
Жизнь и творчество // Мочульский К.В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. – М., 1995.
С. 217-549.
Список сокращений
БрК - Братья
Карамазовы
Бс -
Бесы
ЗМ - Записки из Мертвого дома
Ид -
Идиот
Пд -
Подросток
ПН - Преступление и наказание
ПСС – Полное
собрание сочинений в 30-ти тт.
СС - Село Степанчиково и его обитатели
ПРИЛОЖЕНИЕ
(некоторые материалы из интернета)
- Юля, город Набережные Челны.
Приветствую всех почитателей творчества Ф.М. Достоевского!
До сих пор помню свои первые чувства по прочтении романа "Идиот" -
долго не могла прийти в себя и воспринимала окружающее совсем по-другому, не
могла оторваться от книги, даже руки дрожали и хотелось плакать. Эта книга
перевернула весь мой внутренний мир. Об этом хорошо сказал Р.Моран: "Не
книгу я прочел - я крестный путь прошел, немного в памяти, в воображенье
больше. Как после этого, о Боже, садиться просто завтракать за стол?!"
Потом прочла все оставшиеся романы. Каждый из них произвел на меня неизгладимое
впечатление. Особенно понравились "Братья Карамазовы". Я очень люблю
Достоевского! Буду рада переписке.
- Tsveta, город:
Ya toje
o4en lublu Dostoevskii!Izvinite menq za kirilice...:(To, shto ho4et,mojet menq
popisat.:) Spasibo za site,o4en interesnii!
- Teuta, город:
I adore
Dostoevsky. I read his books again and again.
Gospody, kak ya lyublyu ego! Nevazmozhno skazat'!
Весною 1845 года начинающий, впоследствии очень известный, писатель Григорович взял у своего сотоварища по воспитанию в Инженерном училище рукопись его первого литературного труда и отнес ее к Некрасову, собиравшему материалы для "Петербургского сборника".
Чтение рукописи привело их в восторг и вызвало у сдержанного вообще Некрасова слезы. С известием об этом впечатлении, самым ранним утром, Григорович поспешил к автору, а затем вместе с Некрасовым отправился к знаменитому русскому критику. "Белинский! — вскричал один из них, входя, — новый Гоголь народился!"
"Эк у вас Гоголи-то как грибы растут", — сурово ответил Белинский, однако взял рукопись, а вечером в тот же день пришел к ним сказать, что совершенно восхищен этим произведением и непременно желает видеть молодого автора, которого затем приветствовал самым задушевным образом и, так сказать, благословил на дальнейшую писательскую деятельность. Этот молодой автор был Достоевский, а произведение его называлось "Бедные люди", в котором затронутые Гоголем душевные переживания скромного труженика, "унижаемого и оскорбляемого" и людьми и судьбой, изображены с гораздо большей широтой и берущей за сердце глубиной.
Гейне говорит, что человек в разгаре своей деятельности похож на солнце. Чтобы его рассмотреть как следует, надо видеть его при восходе и при закате. То же следует сказать и про деятельность выдающегося человека. Восход и закат Достоевского, как писателя, были яркие и приковывавшие к себе общее внимание, но разгар его деятельности был полон внешних и внутренних страданий, нужды, болезни и отсутствия справедливости в отношении к нему критики. Улыбнувшись ему и даже вскружив ему голову блестящим успехом, судьба повела его затем тяжким и тернистым путем, сначала на Семеновский плац, заставив пережить муки ожидания смертной казни, потом по долгой "Владимирке" в сибирскую каторгу и оренбургские линейные батальоны. После "Бедных людей" талант его, как это встречается у многих писателей, стал как будто постепенно слабеть, гаснуть и, под влиянием материальной нужды, грозить разменяться на мелкую монету вынужденного заработка. Но пребывание в "Мертвом доме" не озлобило его, не убило для жизни и не заставило возгордиться, доведя, как это бывало у некоторых, до самолюбования. Он вернулся из каторги примиренным с жизнью, просветленный пониманием смысла и значения последней. В душе надломленных, но не обезличенных товарищей по острогу и даже в самых закоренелых злодеях он сумел найти признаки человечности. Ему было дано проникновенно затронуть роковые и противоположные вопросы тяжкого отсутствия уединения и насильственного одиночества. Любовь к страждущим и сострадание к людям стали затем господствующей и несмолкающей нотой в его творчестве.
В его "Мертвом доме" далекая, туманная и малоизвестная Сибирь…
За любезным письмом Достоевского, с выражением
благодарности, последовало его посещение, отвечая на которое я убедился воочию,
в какой скромной и даже бедной обстановке
жил, мыслил и творил один из величайших русских писателей. При этом нашем
свидании он вел довольно долгую беседу, очень интересуясь судом присяжных и
разницею в оценке преступления со стороны городских и уездных присяжных…
Три дня продолжались празднества, причем главным живым героем этих торжеств являлся, по общему признанию, Тургенев. Но на третий день его заменил в этой роли Федор Михайлович Достоевский. Тому, кто слышал его известную речь в этот день, конечно, с полной ясностью представилось, какой громадной силой и влиянием может обладать человеческое слово, когда оно сказано с горячей искренностью среди назревшего душевного настроения слушателей. Сутуловатый, небольшого роста, обыкновенно со слегка опущенной головой и усталыми глазами, с нерешительным жестом и тихим голосом, Достоевский совершенно преобразился, произнося свою речь. Еще накануне, слушая его на вечере превосходно читающим "Как весенней раннею порою" и декламирующим пушкинского "Пророка", нельзя было предвидеть того полного преображения, которое с ним произошло во время его речи, хотя стихи были сказаны им прекрасно и производили сильное впечатление, особенно в том месте, где он, вытянув перед собою руку и как бы держа в ней что-то, сказал дрожащим голосом: "И сердце трепетное вынул!" Речь Достоевского в чтении не производит и десятой доли того впечатления, которое она вызвала при произнесении. Содержание ее, в свое время, дало повод к ряду не лишенных основания возражений. Но тогда, в Пушкинские дни, с эстрады Дворянского собрания, пред нервно настроенной и восприимчивой публикой, она была совсем иною. Участники этих дней не только особенно горячо любили в это время Пушкина, но многие простаивали подолгу перед его памятником, как бы не в силах будучи наглядеться на бронзовое воплощение "властителя дум" и виновника общего захватывающего одушевления. В мыслях о судьбе и творчестве безвременно погибшего поэта сливались скорбь и восторг, гнев и гордость истинною, непререкаемою славой русского народного гения. Эти чувства, без сомнения, глубоко влияли и на Достоевского, которому лишь в конце его "судьбой отсчитанных дней" пришлось испытать общее признание после долгих лет тяжелых страданий, материальной нужды, упорного труда и вольного и невольного непонимания со стороны литературных судей. На эстраде он вырос, гордо поднял голову, его глаза на бледном от волнения лице заблистали, голос окреп и зазвучал с особой силой, а жест стал энергическим и повелительным. С самого начала речи между ним и всею массой слушателей установилась та внутренняя духовная связь, сознание и ощущение которой всегда заставляют оратора почувствовать и затем расправить свои крылья. В зале началось сдержанное волнение, которое все росло, и когда Федор Михайлович окончил, то наступила минута молчания, а затем, как бурный поток, прорвался неслыханный и невиданный мною в жизни восторг. Рукоплескания, крики, стук стульями сливались воедино и, как говорится, потрясли стены зала. Многие плакали, обращались к незнакомым соседям с возгласами и приветствиями; многие бросились к эстраде, и у ее подножия какой-то молодой человек лишился чувств от охватившего его волнения. Почти все были в таком состоянии, что, казалось, пошли бы за оратором по первому его призыву куда угодно... Так, вероятно, в далекое время умел подействовать на собравшуюся толпу Савонарола. После Достоевского должен был говорить Аксаков, но он вышел пред продолжавшею волноваться публикой и, назвав только что слышанную речь "событием", заявил, что не в состоянии говорить после Федора Михайловича. Заседание было возобновлено лишь через полчаса. Речь Достоевского поразила даже и иностранцев, которые, однако, не могли чувствовать таинственных нитей, связывающих некоторые ее места и выражения с сердцем русских людей в его сокровенной глубине. Профессор русской литературы в Парижском университете, Луи Лежэ, приехавший специально на Пушкинские празднества, говорил мне вечером в тот же день, что совершенно подавлен блеском и силой этой речи, весь находится под ее обаянием и желал бы передать свои впечатления во всем их объеме «мэтру», то есть Виктору Гюго, в таланте которого, по его мнению, так много общего с дарованием Достоевского.
После Пушкинских дней популярность Достоевского достигла своего апогея, и каждое его появление на эстраде в благотворительных концертах и чтениях сопровождалось горячими и бесконечными овациями. Он завоевал, думается мне, как никто из пишущей братии до него, симпатии всех слоев общества...
Его праху поклонились все, кто испытал на себе хоть однажды
то чувство бесконечной жалости к несчастию, то чувство всепрощающей и
всепонимающей любви к страдающему, к скорбящему и болезненно возбужденному,
которым были проникнуты лучшие из сочинений замолкнувшего навек
художника-мыслителя. Он умер среди разгара противоположных мнений, им
вызванных, — умер, готовясь наносить и получать полемические удары от лиц,
несогласных с его политическими идеалами. Но в эти печальные и трогательные
минуты никто не мог думать и говорить об этих спорах; И они, и данные, их
вызвавшие, были еще слишком близки, слишком еще мало было но отношению к ним
спокойствия и беспристрастия, создаваемого временем, которое одно, развернув
туманное будущее, могло показать, насколько верно смотрел на призвание и
свойства своей родины глубоко и горячо любивший ее покойный. Живучесть его
политических идеалов была еще вся в будущем, в нем — их сила или слабость, но
образы, им созданные, — уже жили полной жизнью, вылившись из "жаждавшей и
алкавшей правды" души своеобразного и несравненного мастера. Эти образы,
невидимо, но понятно для окружающих, возникали вокруг его гроба и указывали на
тяжесть и значение понесенной утраты. Они, вероятно, двигались вереницею в уме
каждого, подходившего к нему, и напоминали ту негодующую скорбь и те слезы дрогнувшего
сердца, которыми для многих сопровождалась умственная встреча с ними. Ими
переполнены были страницы его произведений. Было ясно, что и трогательный в
своей нежной любви Макар Девушкин, со своею оборвавшеюся пуговкою вицмундира, —
и "бледненькая, худенькая, со слабеньким голоском" Соня Мармеладова,
и сам Мармеладов, "образа звериного и печати его", — и истерзавшийся
Раскольников, и его мать, и карамазовский штабс-капитан с "мочалкою",
— и "вечный муж", и все эти
исстрадавшиеся, опустившиеся, нервные и мрачные люди, которых так умел
описывать Достоевский, — не умрут среди образов, созданных русской литературой,
пока в ней будет жить желание найти в самой омраченной, в самой озлобленной
душе задатки любящего примирения. И для всех искателей этого — Достоевский
образец и великий учитель. У него надо изучать и приемы тончайшего,
проникающего в самую глубину, анализа душевных движений натур усталых,
ослабевших, надломленных в житейской борьбе, — и изумительного изображения
тонких и сложных психических состояний, свойственных людям, находящимся на
границах действительности и целого мира грез и болезненной игры фантазии. Со
страниц его сочинений всегда будет звучать призыв к внимательному и любящему
изучению детской души, приходящей в столкновение с суровым реализмом жизни.
Эта черта его — общая с великим английским романистом Диккенсом — всегда будет
бросать особый свет на его произведения. Уметь так просто, правдиво и задушевно
описать волнения и страсти "маленького героя" и порывы негодования
ребенка при виде истязуемой лошади, — уметь создать "Ильюшечку" и
написать его сцену с оскорбленным и поруганным отцом — мог только художник,
носивший в груди умеющее нежно любить, чутко отзывчивое сердце.
А. П. ФИЛОСОФОВА <О ДОСТОЕВСКОМ>
На одном из литературных вечеров, которые устраивались в пользу, кажется, курсов или Общества дешевых квартир, я познакомилась с Ф. М. Достоевским. Я помню, как я счастлива была его видеть! На другой день он ко мне приехал, а затем мы часто видались. Как много я ему обязана, моему дорогому, нравственному духовнику! Я ему все говорила, все тайны сердечные поверяла, и в самые трудные жизненные минуты он меня успокаивал и направлял на путь истинный. Я часто неприлично себя с ним вела! Кричала на него и спорила с неприличным жаром, а он, голубчик, терпеливо сносил мои выходки! Я тогда не переваривала романа "Бесы". Я говорила, что это прямо донос. Я вообще тогда была нетерпима, относилась с пренебрежением и запальчивостью к чужим мнениям и орала во все горло.
С Тургеневым я тоже познакомилась на одном из литературных вечеров. Он был совсем европеец. Я его меньше уважала, чем Достоевского. Федор Михайлович на своей шкуре перенес все беды России, он выстрадал и вымучил все свои убеждения, а Иван Сергеевич испугался и сбежал и всю жизнь из прекрасного далека нас критиковал. Я как-то ему написала дерзкое письмо о Базарове, его ответ ко мне напечатан в собрании его писем и в оригинале находится у моих детей.
Никогда в жизни я не забуду одного вечера в зале Кононова. Оба они должны были участвовать. Тургенев почти накануне приехал в Петербург из Парижа, был у меня и обещал принять участие в этом вечере. Зала была битком набита. Публика ждала Тургенева. Все поминутно оглядывались на входную дверь... Вдруг входит в зал Тургенев!.. Замечательно, точно что нас всех толкнуло... все, как один человек, встали и поклонились королю ума! Мне напомнило эпизод с Victor Hugo, когда он возвращался из ссылки в Париж и весь город был на улице для его встречи. Накануне этого вечера я виделась с Достоевским и умоляла его прочитать исповедь Мармеладова из "Преступления и наказания". Он сделал хитрые, хитрые глаза и сказал мне:
— А я вам прочту лучше этого.
— Что? что? — приставала я.
— Не скажу.
С невыразимым нетерпением я ждала появления Федора Михайловича. Тогда еще не были напечатаны и никто еще не имел понятия о "Братьях Карамазовых", и Достоевский читал по рукописи... Читал он то место, где Екатерина Ивановна является за деньгами к Мите Карамазову, к зверю, который хочет над нею покуражиться и ее обесчестить за ее гордыню. Затем постепенно зверь укрощается, и человек торжествует: "Екатерина Ивановна, вы свободны!"
Боже, как у меня билось сердце... я думаю, и все замерли... есть ли возможность передать то впечатление, которое оставило чтение Федора Михайловича. Мы все рыдали, все были преисполнены каким-то нравственным восторгом. Всю ночь я не могла заснуть, и когда на другой день пришел Федор Михайлович, так и бросилась к нему на шею и горько заплакала.
— Хорошо было? — спрашивает он растроганным голосом. — И мне было хорошо, — добавил он.
Для меня в этот вечер Тургенев как-то стушевался, я его почти не слушала. Потом мы часто виделись и часто бранились.
А. А. ТОЛСТАЯ. ИЗ "ВОСПОМИНАНИЙ"
Вижу еще теперь перед собой Достоевского, как он хватался за
голову и отчаянным голосом повторял: "Не то, не то!.." Он не
сочувствовал ни единой мысли Льва Николаевича; несмотря на то, забрал всё, что
лежало писанное на столе: оригиналы и копии писем Льва. Из некоторых его слов я
заключила, что в нем родилось желание оспаривать ложные мнения Льва
Николаевича.
ДОСТОЕВСКИЙ НА ЗАПАДЕ. Восприятие Д. на Западе претерпело довольно сложную эволюцию, отразив в себе перипетии развития буржуазного общества за последнее пятидесятилетие. Д. — выразитель настроений классовой группы, переживающей глубокий экономический кризис, который влечет за собой кризис идеологический. Поскольку Европа второй половины XIX в. переживает период расцвета промышленного капитализма, постольку ей чужд Д. как выразитель кризиса упадочного мещанства. До конца XIX в. творчество Д. не встречало на Западе ни широкого интереса, ни понимания. Его ценили только отдельные эрудиты, да и то довольно поверхностно и узко. Очень характерно в этом отношении одно из первых суждений о Д. на Западе, которое принадлежит французскому критику Мельхиору де Вогюэ. В его книге «Русский роман», вышедшей в 1886, Д. оценивается как могучий талант, глубоко самобытный и оригинальный, но ему отказывается в гениальности, поскольку для гения, по мнению Вогюэ, Д. слишком односторонен и страдает отсутствием чувства меры. По мере того как буржуазное общество переходит от расцвета к началу упадка, изменяется его идеологическая настроенность. Империалистическая война приводит Европу к настоящей экономической разрухе, которая влечет за собой кризис всей буржуазной культуры. Идеологический кризис, воплотившийся в творчестве Д. как отражение потрясений, переживаемых некоторыми слоями русской мещанской интеллигенции в результате развития капиталистического хозяйства в России, оказался родственным по своему содержанию идеологическому распаду, переживаемому средней и мелкобуржуазной интеллигенцией Запада, в результате разложения капиталистического хозяйства. Этим и объясняется то, что Д., чуждый и непонятный в начале XX века, начинает привлекать внимание широких слоев буржуазной интеллигенции, как только над ней разражается катастрофа. Апогей ее — военный и послевоенный период — есть апогей влияния Д. Европейская критика этого периода уже ставит его выше Бальзака и Стендаля, а по глубине и тонкости психологического анализа сравнивает Д. с Шекспиром.
Сильнее всего отразилось влияние Д. в Германии, наиболее остро пережившей
кризис послевоенной поры. Самое значительное литературное течение в современной
немецкой лит-ре — экспрессионизм (см.) — целиком проходит «под знаком
Д.», которого экспрессионисты выдвигают как своего предтечу и учителя.
Очень ярко это влияние проступает в творчестве таких писателей, как Герман Гессе, Густав Мейринк, Стефан Цвейг. На первом месте стоит Германия и в деле изучения творчества Д. — за послевоенный период в ней насчитываются десятки книг и сотни статей о Д. Во Франции первым проводником этого влияния был в свое время Поль Бурже (см. его роман «Le disciple» — «Ученик»). В современной литературе этим проводником является один из наиболее значительных писателей Франции старшего поколения, Андре Жид, возглавляющий писателей, группирующихся вокруг журнала «Nouvelle Revue Française». Сильное влияние Д. замечается и в творчестве таких писателей, как Дюамель, Шарль Луи Филипп, и у совсем молодых — Андре Беклер и Эммануил Бов. Идеологической близостью некоторым слоям буржуазной интеллигенции, гл. обр. тем, к-рые, оставаясь верными буржуазии, остро осознают ее упадок (Д. как выразитель кризисной идеологии буржуазного интеллигента чужд широким пролетарским слоям как России, так и Запада), — этой близостью еще не исчерпывается вся проблема влияния и восприятия Д. на Западе. Не следует забывать, что Д. сделал много в области расширения, углубления и обновления формы и композиции психологического романа и ввел в него много новых приемов изображения и психологического анализа. Поэтому влияние его как художника значительно шире, чем влияние его как идеолога. Писатели Запада нашли у Д. разрешение трудной в художественном отношении задачи изображения кризисного человека с его усложненной противоречиями психикой. Лишь глубоко диалектический психологический анализ Достоевского оказался способным вскрыть эту психологию со всей ее двойственностью, сложностью и противоречивостью, не упрощая и не устраняя этих противоречий. Влияние Д. на Западе и выразилось гл. обр. в усвоении психологии двойничества даже в ее наиболее остром воплощении — в образе подпольного человека. Но Д. остался совершенно чужд буржуазной Европе постольку, поскольку он пытается преодолеть этот кризис и дать теории нового духовного обновления. Носители этих теорий, положительные герои Д. — Мышкин, Алеша, Зосима — не нашли себе подражателей на Западе. О них меньше всего говорится и в критике, которая всецело сосредоточивается на анализе «двойников» и «своевольных» героев Д. Очень показателен тот факт, что наибольшим влиянием и успехом пользуется «Преступление и наказание» и только в самое последнее время — «Братья Карамазовы».
Библиография: II.
Важнейшие работы о Д. на Западе: немецкие — Prager H., Die
Weltanschauung Dostojewskis, Hassel Verl., Lpz., 1925; Notzel Karl,
Das Leben Dostojewskis, Mussarion-Verl, München, 1924; Kaus O.,
Dostojewski, Zur Kritik der Persönlichkeit, Piper-Verl., München,
1916; Его же, Dostojewski und sein Schicksal, Berlin, 1923; Turneysen,
Dostojewski, München, 1921; Hesse H., Blick ins Chaos,
Soldwyla-Verl, Bern, 1921; Lucka E., Dostojewski, Stuttg., 1924; Zweig
S., Drei Meister, Berlin, 1925 (русск. перев. «Три мастера», Л., 1929), Meier-Graefe,
Dostojewski der Dichter, Berlin, Rohwolt, 1926; Füllop-Miller,
Dostojewski am Roulette, Berlin; Его же, Die Urgestalt der Brüder
Karamasoff, Piper-Verl., 1929; Natorp P., Dostojewskis Bedeutung
für die gegenwärtige Kulturkrisis, Jena, 1923; Bierbaum O.,
Dostojewski, Piper-Verl., München, 1921. Французские: Wogüé M., de,
Le roman russe, P., 1886; Hennequin Em., Les écrivains
francisés, P., 1889; Gide A., Dostoevsky, Plon, P., 1923; Suarès
A. D., Dostoevsky. Английские: Middleton Murry, Dostoevsky, L., 1916,
1922.
Из русских статей необходимо
указать: Зайдман, Достоевский в западной литературе, Одесса,
1911; Шиллер Ф. П., Легенда о Достоевском на Западе, «Лит-ра и
марксизм», 1928, кн. V; Риза-Задэ Ф. Достоевский и современная
французская литература, «Печать и революция», 1927, кн. VI, Ee же,
Достоевский в западной критике, «Литература и марксизм», 1929, кн. III.
Фатима Риза-Задэ
ДОСТОЕВСКИЙ Федор Михайлович
[1821—1881] — гениальный представитель литературного стиля, созданного
городским мещанством в условиях разрушения сословно-крепостнического строя и
нарождения капитализма. (Из
энциклопедии)